Будет ли буржуазия когда-нибудь править Китаем?

Китай – не Запад. Но в чем же их историческое различие? Недавно (то есть в последние 20 лет) этот грандиозный вопрос приобрел особый вес. Причин несколько: подъем Поднебесной, ее абсолютно иная организация экономики в сравнении с Западом, а также появление гораздо более качественных данных за прошлые периоды. Здесь мне хотелось бы вспомнить интересный взгляд на эту тему Джованни Арриги (итальянский экономист и социолог. – Прим. BRICS), который он изложил в книге «Адам Смит в Пекине. Что получил в наследство XXI век».

Она начинается с противопоставления, к которому Арриги, наверное, первым прибегнул еще в серии статей. По его мнению, у капитализма есть два пути развития: «естественный», описанный Адамом Смитом, и «неестественный» (эпитет автора), описанный Марксом. Естественный путь, или, как пишет Смит в «Исследовании о природе и причинах богатства народов», естественное развитие благосостояния, – это путь рыночной экономики мелких производителей, в которой сначала происходят разделение труда, переход от сельского хозяйства к промышленности и только потом переход к внутренней, а затем дальней внешней торговле. Этот путь «естественен», поскольку следует за нашими потребностями (от продовольствия к текстилю и торговле и от сельских поселений к городам и далеким странам) и не перепрыгивает стадии. При этом Смит не забывает упомянуть, что на протяжении такого пути государство не мешает процветанию рыночной экономики и капиталистов, защищает собственность и вводит разумные налоги, оставаясь относительно автономным в вопросах экономической и внешней политики. (Именно поэтому в одной из глав «Исследования…» Смит из соображений одной лишь национальной безопасности Навигационный акт хвалит, а в другой, видимо, забыв о том, что говорил, критикует его за установление монополии.)

Арриги резюмирует это так: «Отличительные черты пути по Смиту… [это] постепенный характер реформ и деятельность государства, направленная на расширение и совершенствование общественного разделения труда; широчайшее распространение образования; подчинение интересов капитала национальным и активное поощрение конкуренции между капиталистами» (с. 361 в издании на английском языке).

У Маркса иной подход. За «нормальный капиталистический путь» он принял то, что наблюдал в свое время в Европе. Но в Голландии та система, которую Маркс называл нормальной, во-первых, словами Смита, вывернула естественный прогресс наизнанку, наладив в первую очередь торговлю, а сельское хозяйство – в последнюю (отчего была «неестественной и ретроградной»), а во-вторых, государство утратило в ней независимость от буржуазии.

Более того, в вопросах государственного управления интересы капиталистов стали на Западе главенствующими – и продолжают главенствовать со времен Маркса вплоть до наших, причем как в экономике (снижение налогов при Трампе), так и во внешней политике (извлечение выгоды из войны в Ираке). Власть захватили капиталисты, и ее представители, приведем известное изречение Маркса, стали «комитетом, управляющим общими делами буржуазии». Перепрыгивая стадии, «естественный» по Смиту путь был развернут на 180 градусов, и колониализм вместе с дальней торговлей пришел раньше, нежели в достаточной степени и упорным трудом было развито внутреннее производство. Однако главное отличие марксовского пути от смитовского в том, что в первом случае государственная власть не имеет независимости от буржуазии. Европейские капиталисты процветали в условиях завоеваний, рабства и колониализма, и для такого «периферического» развития, то есть распространения своей власти за границей, им было нужно государство, а значит, его нужно было «завоевать». Отсюда – агрессивность и воинственность европейского пути.

Тот капиталистический путь, который мы сегодня принимаем за стандартный, – это путь, описанный Марксом. (Как пишет Пир Врис в своей книге «Спасаясь от бедности», капитализм – это рациональное стремление к выгоде, рынок труда и распространение власти за границей.) Но этот путь сугубо европейский, и его нельзя ни обобществлять, ни возводить в культ. Китай же еще со времен империй Сун и Цин следовал по другому пути, который к смитовскому гораздо ближе. Его рыночная экономика была даже более развитой, чем в Западной Европе (где-то до 1500 года), однако коммерческие круги никогда не могли организоваться там до такой степени, чтобы был хотя бы намек на то, что они диктуют государственную политику. Авторитарные власти не трогали богатых торговцев, пока те не представляли им угрозы (не начинали зарываться, другими словами). Но всегда пристально следили за ними.

Как пишет Жак Жерне в своей книге «Повседневная жизнь в Китае на пороге монгольского вторжения (1250–1276 годы)» (с. 61 и далее), во времена империи Сун многие торговцы, хотя и действительно разбогатели, не смогли стать отдельным классом, как третье сословие во Франции и аналогичные классы собственников в других странах Западной Европы, которые сначала добились представления своих интересов в политике, а затем и власти. В Китае же влияние торговцев и прочих с самого начала сдерживала сильная центральная власть. Практически о том же говорит Дебин Ма в работе о бюджетно-налоговом потенциале китайского государства и Великом расхождении «Камень, ножницы, бумага»: «…в Китае из-за раннего развития абсолютизма [централизованного государства с многоуровневым бюрократическим аппаратом] и отсутствия представительных органов власти экономические выгоды от контроля над насилием доставались исключительно политическим кругам, отделенным от кругов коммерческих и собственнических». В этом случае власть однозначно не прислуживала буржуазии.

А теперь взгляните на современный Китай. Нынешнее правительство, где доминирует Компартия, и то, как распределяется власть между ним и уже сформировавшимся капиталистическим классом, наводят на мысли о старых традициях. Власть помогает буржуазии, но только пока ее интересы не противоречат интересам государства (то есть правящей элиты).

Границы между различными формами собственности в современном Китае во многом размыты: помимо государственной и сугубо частной, есть множество смешанных (государственные корпорации привлекают частный капитал на бирже, коммунальная собственность объединяется с частной, в государственные компании приходит частный иностранный капитал и так далее). В периметрах полностью частных компаний есть организации, которыми управляет Компартия. С одной стороны, капиталисты могут извлечь из этого пользу, лоббируя в партийном государстве свои интересы через сотрудничество с такими организациями. Но с другой – последние могут стать очередным звеном, которому нужно потакать и давать взятки и которое при определенном политическом климате может обернуться против капиталистов, какие бы у них ни были права и какой бы ни была юридическая структура собственности.

Даже у официальной китайской статистики возникают трудности с улавливанием различий: так много форм и прав собственности (начиная от возможности отчуждать и продавать имущество и заканчивая простым узуфруктом). Для безапелляционных сторонников Вашингтонского консенсуса, подчеркивавших важность четко сформулированных имущественных прав в контексте экономического роста, такое множество структур собственности, корпоративных структур стало настоящей головной болью. Одеть Китай с его бесчисленными формами имущественных отношений в смирительную неолиберальную рубашку было невозможно. К тому же наиболее впечатляющий рост показывала одна из самых непонятных форм собственности: волостные и деревенские предприятия (отличную работу на эту тему написали Мартин Вайцман и Сюй Чэнган).

Но всегда ли китайские капиталисты, существующие и преуспевающие в этих джунглях форм собственности, будут молча мириться с тем, что государство постоянно их поучает, а их юридически закрепленные права могут быть в любой момент ограничены или аннулированы? Или же, набирая силу и растя в количестве, они организуются, будут влиять на государство и, наконец, захватят власть, как случилось в Европе? Во многих аспектах у европейского пути, как понимал его Маркс, пожалуй, есть определенная железная логика: экономическая власть склонна эмансипироваться и заботиться о собственных интересах (или их навязывать). Как остановить капиталистов, если в их руках экономическая власть? Но вот перед нами Китай, где почти две тысячи лет длятся эти непростые и неравные отношения между государством и капиталом. И благодаря этому грозному, сотканному из традиций и инерции препятствию у власти есть шанс остаться автономной и удержаться на смитовском, как говорит Арриги, пути.

Следовательно, вопрос о демократизации Китая нужно ставить иначе, не так, как обычно. Главный вопрос в том, придут ли китайские капиталисты к власти и прибегнут ли они к представительной демократии. В Европе и США капиталисты использовали ее весьма осторожно и вводили в гомеопатических дозах. Круг обладателей избирательного права расширяли зачастую черепашьими темпами, а при наличии потенциальной угрозы классу собственников процесс откатывали (как в Англии после Французской революции, во Франции после Реставрации, а также в Венгрии и в несколько меньшей степени Австрии во времена дуалистической монархии). Но к 1918 году навязывать дальше проверки грамотности и имущественный ценз стало политически невозможным. Даже юг США после принятия в 1965 году закона «О гражданских правах» был вынужден оставить свой арсенал инструментов для лишения людей избирательного права. Поэтому, если в Китае наступит демократия, она примет такую же правовую форму, как в других странах: один человек – один голос. Однако учитывая вес истории, шаткость и все такой же незначительный размер имущих классов (согласно одному из исследований, доля среднего класса составляет 20% городского населения Поднебесной), нет уверенности, что все это долго продержится. В первые двадцать лет XX века ничего не получилось. Может, 100 лет спустя что-то удастся?