Future Progressive. Сергей Попов

Все интервью выпуска #2(28) 2022, опубликованные под рубрикой «Будущее», перепечатаны из книги Future Progressive, которую выпустил в 2021 году ВТБ Private Banking. Печатается с сокращениями

Сергей, вас спрашивают и о нейтронных звездах, и о черных дырах, и об экзопланетах, и о внеземных цивилизациях. Но каков на самом деле круг ваших научных интересов? Что можно назвать вашей работой?

Основной круг, и когда-то практически единственный, – это темы, связанные в первую очередь с нейтронными звездами и вообще с компактными объектами звездных масс. Туда же подпадают черные дыры и белые карлики. Любая наука – большая и сложная, и поэтому люди пытаются специализироваться на каких-то отдельных темах. Лучше иметь команду из нескольких хороших специалистов в узких вопросах, чем одного человека, поверхностно знающего обо всем.

В астрофизике компактных объектов нейтронные звезды всегда были для меня самыми интересными, ими я в основном и занимался – тем, как они эволюционируют и как мы это можем наблюдать.

Со временем я немножко расширил круг своих интересов, и тут самым радикальным шагом было решение заняться экзопланетами. В первую очередь потому, что это относительно новая область, где, как кажется, есть еще много интересного, что можно сделать, не очень углубляясь в детали. Есть такое сравнение: существует взгляд птицы и взгляд лягушки. У нас сразу возникают ассоциации, что взгляд птицы – это хорошо, а взгляд лягушки – плохо. Нет, они равноправны, просто лягушка смотрит на все вблизи и видит мелкие детали, а птица смотрит сверху. Мне психологически ближе взгляд сверху.

Известности в астрофизике достигают разными способами. Можно работать в экспериментально-наблюдательном русле, можно заниматься инженерным обеспечением процесса, можно разрабатывать численные методы, а можно быть теоретиком. С какой стороны находитесь вы?

Если охарактеризовать меня одним словом, то «теоретик» подошло бы лучше всего, хотя есть и некоторые «тонкости». Настоящие теоретики в первую очередь не только применяют какие-то методы. Например, люди в XIX веке придумали дифференциальные уравнения в частных производных и методы решения их систем – человек применил и посчитал. Это еще не настоящие теоретики. Настоящие – это те, кто придумывает новые уравнения. Я совсем не из таких.

Моя работа – это в основном объяснение того, что наблюдается. Астрономия интересна тем, что у нас каждый день появляется что-то новое. Это может быть какая-то частность, но она такая яркая или существенная, что найти для нее правильное место в общей картине наших представлений о мире – это задача, во-первых, интересная, а во-вторых, действительно важная.

Самый хороший пример из моей карьеры – открытые в 2007 году быстрые радио­всплески. Тогда было совершенно непонятно, что это. Мы с Константином Постновым высказали свою идею, похоже, что в общих чертах она правильная. Есть такие удивительные нейтронные звезды – магнитары с очень сильными магнитными полями, дающие мощные вспышки в рентгеновском диапазоне. Идея состояла в том, что именно магнитары попутно с рентгеновскими вспышками могут давать мощные радиовспышки.

Такими вещами я, как правило, и занимаюсь. Но существенно то, что в современной науке нельзя просто опубликовать идею: «Думаю, что быстрые радио­всплески – это…» – а дальше там можно подставить: «магнитары», «сливающиеся нейтронные звезды», «испаряющиеся черные дыры». Вот он – научный результат. Это, конечно, не результат, его нужно развивать, сравнивать с наблюдениями, нужно делать оценки большей или меньшей степени детализации. Чем больше, тем лучше. В развитии идеи, собственно, и состоит труд ученого.

Поскольку мы говорим о будущем, невозможно не спросить о прошлом. Как на ваших глазах эволюционировало российское научное сообщество? Как менялись люди за время вашей профессиональной жизни?

Здесь самый главный дисклеймер состоит в том, что это очень разнонаправленный и очень нелинейный процесс. Нельзя сказать, что за 30 лет моих наблюдений был какой-то монотонный прогресс или регресс. Мне кажется, что в 1990-е годы возникла очень интересная ситуация – правила игры поменялись в одночасье. Стабильная, но жесткая и неуклюжая система советского государственного финансирования науки практически исчезла. В лучшем случае у людей оставались стены, внутри которых было тепло и горел свет. И все.

При этом появились гранты, появилось международное сотрудничество, и вдруг стало нужно как-то крутиться, проявлять активность, выходящую за рамки собственно решения научных задач. Для старших коллег, наверное, это был шок, но мне повезло: я был в группе, где люди очень естественно вошли в такой режим, ведь он оказался достаточно комфортным даже по сравнению с нынешним. Как известно, советская наука, как и многое другое, была сильно избыточна, и там уж точно «10% людей выпивало 90% пива». И вот эти 10% людей, которые давали 90% научного результата, не то что оказались востребованными, а было ясно, что вот они есть. И поэтому получать гранты было не так уж и сложно.

Для молодых были отдельные гранты. Появились люди, которые понимали, что это и зачем это нужно, что грант – это не просто зарплата, а деньги, на которые можно покупать компьютеры, ездить на конференции и получать обратную связь. Таков стиль работы. Я как ученый рос в среде, где это было естественно.

Поэтому для меня немножко удивительно видеть большую часть современных студентов, а иногда и аспирантов, которые не понимают, что им надо делать. Они не просыпаются с утра, с тем чтобы одним глазом читать свежие научные статьи, а другим просматривать какие-то объявления о конференциях. Они почему-то частично, как в Советском Союзе, живут и ждут, что им что-то сделают, все принесут на блюдечке.

Вы говорили о стиле работы. Можно ли предположить, что правильная трудовая этика современного ученого – это что-то, напоминающее «Понедельник начинается в субботу»?

Все сложнее. «Понедельник начинается в субботу» – это все-таки «сказка для младших научных сотрудников». Там люди помещены в условия, где они могут заниматься только наукой и ни на что больше не обращать внимания.

Наукой нужно управлять. Чтобы она нормально развивалась, само научное сообщество должно выполнять много действий, не связанных непосредственно с получением научного результата.

Очень важны люди. В том же «Понедельнике» был персонаж – великий маг, создавший заклинание, как сделать все что угодно, но в итоге ушедший работать начальником технической группы. Когда что-то не работало, звали его. Я бы это распространил не только на поломки компьютеров. Самые серьезные поломки – институциональные. Поэтому в любой области, в том числе в науке, нужны люди, которые могут прийти и починить структуру науки в стране. Это очень существенно.

Становится ли ваша наука дороже? Ведь широкую публику так сильно поражает стоимость запуска очередного телескопа в космос, стоимость и сроки производства коллайдера, космические миссии – в общем, фундаментальные исследования, которые не несут пользы народному хозяйству здесь и сейчас.

Госфинансирование науки в процентном выражении от ВВП практически не растет. Ученых при этом становится больше. Я бы сказал, что наука на единицу сделанного результата становится дешевле в реальной покупательной способности.

Это требует огромных усилий. Отчасти этому помогает научно-технический прогресс, к которому наука имеет прямое отношение. Но действительно, если посмотреть на топовые космические инструменты в одной и той же области, то можно увидеть, что в реальных ценах их стоимость не меняется десятилетиями. А каждые 10 лет мы получаем инструмент совершенно нового уровня.

Это как с компьютерами. Грубо говоря, хороший ноутбук в последние десятилетия так и стоит примерно тысячу долларов. Но при этом ноутбуки становятся все мощнее и мощнее, а доллар подвержен инфляции. Вот с наукой происходит примерно такая же штука.

Какие-то научные мегапроекты можно сравнивать с военными, потому что они столь же бесполезны, вернее, их польза не прямая. Нельзя сказать, что авианосец с полным комплектом вооружения окупается напрямую, – он может окупаться косвенно (а может и не окупаться). И то же самое происходит с научными проектами. Они на самом деле окупаются очень здорово, только это косвенное действо.

Важно подчеркнуть, что такая ситуация ставит нас в очень суровые условия и заставляет интенсивно, а не экстенсивно развиваться. Не происходит такого, что когда-то давали на проект 10 млн долларов, а теперь дают 1 млрд, и поэтому все цветет. Нет. Существует жесткая конкуренция за эти деньги, и нужно втискиваться в бюджеты, что сложно.

Ваш блог в ЖЖ называется «Жизнь на бране». Во-первых, конечно, что такое брана, а во-вторых, существует ли какой-то научный консенсус о том, как устроено мироздание? Вселенная или мультивселенная? Плоская она или тороидальная?

Я бы сказал, что консенсуса, к счастью, нет. К счастью, потому что когда консенсус достигается в отношении каких-то вопросов, то наука на этом заканчивается. Мне нравится такой образ, что впереди темный лес, где непонятно что живет – может быть, там драконы, – а мы движемся по нему и оставляем позади учебники вместо лесной чащи.

Вот когда остались одни учебники, это уже не наука, тут можно уточнять детали, но здесь нет творческого действия. И в этом смысле об устройстве Вселенной мы знаем в самых общих чертах. Поэтому вместо консенсуса есть много подходов и разных идей. Есть предположения, как можно пытаться это изучать с точки зрения эксперимента и наблюдений. Все это и делает мое занятие таким интересным, отсюда и появляются новостные заголовки, волнующие публику. Как любят говорить научные журналисты, только научные новости являются новостями в истинном смысле – узнается что-то по-настоящему новое.

Я по-прежнему уверен, что лучший научно-популярный проект последних лет – сериал «Доктор Хаус». То, как они ставят диагнозы, обсуждают все в группе, – отличный пример того, как работает наука. Видно, что по ходу они часто ошибаются, а иногда ошибаются до самого конца и потом несколько серий переживают, что потеряли пациента из-за неправильно поставленного диагноза.

У нас происходит примерно то же самое, но в какой-то момент мы говорим: да, это лучшая гипотеза. Будем «лечить» от этого, а там посмотрим». И в этом смысле есть некие стандартные модели, в том числе и в космологии, которые обычно и рассказываются в научно-популярных книжках. Ну и наоборот: есть люди, которые очень любят книжки, где представляются альтернативные модели, и часто это делается в таком ключе: все вам говорили, что модель космологической инфляции правильная, а на самом деле все устроено совсем не так. Речь идет о том, что и то и другое гипотеза, просто какие-то из них представляются более реалистичными.

Что касается браны, то до некоторой степени это просто объяснить аналогиями. В современной теорфизике очень популярны подходы с многомерными пространствами, где большая Вселенная имеет не три пространственных измерения, а 10, но мы можем двигаться только в трех. То есть в этом десятимерном пространстве есть некоторый слой, в котором мы можем существовать. Этот слой и называется браной. Брана – наш мир, погруженный в пространство большего числа измерений. Это самый простой и визуально понятный объект. Лист бумаги в трехмерном пространстве и двумерное существо на нем – это иллюстрация такой браны и ее обитателя.

Но ни взаимодействовать с десятимерным пространством, ни хотя бы экспериментально убедиться в его существовании мы не способны?

Если оно существует, то, в принципе, должны быть, конечно, какие-то способы. Есть много всяких идей по этому поводу. Например, в подавляющем большинстве моделей гравитация распространяется не только по нашей бране. Поскольку гравитация – это свойство пространства, это геометрия пространства-времени. Соответственно, если обнаружить отклонения в поведении гравитации от общей теории относительности, это может указать на существование дополнительных измерений.

Детальное изучение гравитационных волн – это в том числе один из способов зондировать существование других измерений. Но есть и другие очень красивые эксперименты, где люди изучают закон всемирного тяготения в микромасштабе. Это потрясающие электромеханические устройства, по сравнению с которыми самые продвинутые швейцарские часы рядом не стояли. Одна из задач – понять, а не утекает ли гравитация куда-то еще. Если поймем, что утекает, это будет огромный прорыв.

Ждете ли вы каких-то сверхпрорывов, чего-то, что удивило бы даже самих ученых? Удивления такой силы, которое вызвал Коперник. Или мы не то чтобы достигли пределов своего понимания мира, но мы уже очень четко осознаем, куда двигаться и насколько вообще можно что-то познать?

Это очень большой вопрос. Давайте попробуем выделить главные моменты. Первое: мы действительно думаем, что мы находимся на какой-то правильной стадии развития. Принципиальных изменений существующих парадигм мы не ожидаем – примерно так же, как эволюционные биологи не ожидают, что какой-то вид животных на Земле просто завезен с другой планеты миллион лет назад. По всей видимости, такого не произойдет. Не произойдет и того, что что-то, что сейчас включено не только в школьные, но и в университетские учебники, окажется неправильным.

Безусловно, все очень надеются, и это основной драйвер развития науки, что учебники придется существенно дописывать. Сказать же, что я ожидаю чего-то суперреволюционного, нельзя. Более того, если вы этого ожидаете, то это не совсем революционно. Все-таки настоящая революция в науке – это то, что не предсказывается.

Есть открытия, которых я жду, но они частично были предсказаны до моего рождения. Например, в любой день может произойти открытие хокинговского испарения черных дыр. Если это на самом деле увидеть, если начать это изучать астрономическими методами, нам откроются невероятные горизонты. Мы узнаем, верна ли теория струн или петлевая квантовая гравитация. Но само по себе это было предсказано в начале 1970-х годов.

Естественно, если в ближайшие годы обнаружат планету типа Земли с кислородной атмосферой, это будет одним из самых великих открытий в истории человечества. Но это то, чего мы ожидаем, это то, к чему мы идем, ради чего строятся новые телескопы и приборы для них, работает огромное количество астрономов по всему миру, и, наверное, когда-то эта цель будет достигнута.

Еще немножко про необычайное. Каков статус более экзотических идей в широком научном сообществе? Одна из ваших презентаций была посвящена будущему астрономических открытий. Там 10 пунктов, среди которых нет, например, кротовых нор. А, например, международно признанные астрофизики Николай Кардашев и Игорь Новиков считали и считают эту экзотику важной проблемой. Или другой пример – Роджер Пенроуз. Он недавно получил Нобелевскую премию за свои старые открытия, но с тех пор высказал такое количество трудноусвояемых идей, что стал вызывать скептические улыбки.

Если говорить про мой список, то, конечно, он очень субъективен и искусственно зажат числом 10, которое мы все очень любим. С другой стороны, не будучи таким экспертом, как Кардашев и Новиков, я бы все-таки не ожидал обнаружения кротовых нор. Хотя бы потому, что, если они в каком-то значимом количестве присутствуют, их бы уже могли обнаружить. Искали тщательно.

А вообще много интересного, что было бы очень здорово открыть, и это имеет статус вполне себе обсуждаемых гипотез. Например, физикой кротовых нор люди продолжают заниматься, пишут статьи, и это правильно. Но в моем личном списке вероятность обнаружения таких объектов стоит не очень высоко.

Вообще задача физиков-теоретиков как раз в том, чтобы думать над всякими экзотическими, удивительными возможностями. Это хорошая, привлекательная профессия. Когда мы делали фильм «В ожидании волн и частиц» с Дмитрием Завильгельским, то один из героев – российский физик-теоретик Сергей Троицкий – сказал совершенно замечательную вещь: «Я думаю, что физик-теоретик должен заниматься тем, чего в природе не существует. Что существует, и так откроют. Интересно обсуждать то, что могло бы быть».

И это, наверное, действительно так. И здорово, что люди этим занимаются. Один известный российский ученый как-то сказал своему аспиранту: «Не все имеют право размышлять над глобальными проблемами». Это, конечно, преувеличение – речь шла лишь о том, что в рабочее время, когда есть другие поставленные цели, аспиранту следует заниматься именно ими. Но с некоторого уровня ученый может не только свой досуг посвящать размышлениям над фундаментальными вопросами, но и основное время.

А Пенроуз, безусловно, продемонстрировал, что он входит в топ-10, 20, 30 людей в мире, которые могут размышлять о том, что им нравится. Хотя, действительно, к его последним работам отношение скептическое, все это естественный элемент работы современной науки с ее академической свободой. Так что хорошо, что есть Роджер Пенроуз.

Над чем работает Роджер Пенроуз последние годы и отчего такой скепсис?

Он работает над экзотическими моделями, объясняющими какие-нибудь наблюдательные факты, не имеющие окончательного объяснения. Важно понимать, что наука большая, это коллективный труд, в некотором смысле синергетически коллективный – когда люди строят не как муравьи в муравейнике, а как мы все вместе развиваем любой язык. Говоря на русском, мы развиваем и меняем свой язык.

Соответственно, есть некая общая большая работа, и поэтому люди все вместе могут охватить гораздо больший контекст. Многие экзотические модели нельзя рассмотреть в одиночку. У сообщества это получается лучше. И поэтому есть некоторый консенсус относительно лидирующих гипотез.

Вряд ли можно сказать по поводу всех последних пенроузовских работ, что они неправильные. Но можно сказать, что исходя из общего анализа, проведенного огромным количеством людей совершенно независимым, дополняющим друг друга образом, это все представляется маловероятным.

Из заметного участия России в мировой астрономии и астрофизике мы за последние годы знаем космический радиотелескоп «Радиоастрон». Следующий проект – «Миллиметрон», с которым связано много надежд. Чего ждете от него лично вы? И как относитесь к тому, что в его задачи вписан поиск тех самых кротовых нор и астроинженерных сооружений?

Было бы грустно, если бы это стояло пунктами 1, 2 и 3: кротовые норы, астроинженерные сооружения и следы внеземных цивилизаций. Если бы кто-то говорил, что мы запускаем «Миллиметрон» для того, чтобы выполнить эти задачи, ну а еще по мелочи поизучать активные ядра галактик, процесс образования звезд и т. д., это было бы плохо. Но так никто не делает.

Поэтому я подаю это в обратном виде. Мы можем взять строящуюся сейчас крупнейшую систему радиотелескопов Square Kilometer Array. У нее каким-то 16-м пунктом стоит поиск искусственных сигналов из космоса. Но это говорит только о том, что мы думаем, такие сигналы могут быть, что нет никакой теории заговора, ученые ничего не забыли и ничего не прячут.

Но есть задачи приоритетные, реально достижимые, и они занимают верх списка. А есть задачи очень интересные, их здорово добавить в конец, чтобы маркировать для общества: «Мы про это тоже думаем. Не бегите к уфологам».

В этом смысле с научной программой «Миллиметрон» все неплохо. А мои ожидания? Наверное, активный ученый всегда может чего-то ждать от любого крупного проекта. Например, никто никогда не видел как самостоятельные источники одиночные черные дыры. В Галактике летает больше 100 млн черных дыр. Но у нас есть лишь косвенные указания на их существование. Может быть, «Миллиметрон» станет первым прибором, который увидит их напрямую. Но даже если он станет вторым, он их увидит по-своему, и это тоже будет очень интересно.

Поддержанный Стивеном Хокингом проект по разработке межзвездных зондов делается на деньги Юрия Мильнера. Может ли частный капитал сыграть серьезную роль в науке? И почему эту инициативу так яростно критикуют ваши коллеги?

Частные деньги всю историю человечества играли огромную роль в развитии науки, но не таким способом. Кстати, астрономия сейчас – активный потребитель этих денег. Огромное количество крупнейших установок в мире построено на частные деньги: телескопы Кека, новые телескопы в пустыне Атакама, институты Кавли и т. д. Но, конечно, хайпануть на межзвездных перелетах проще. Мне кажется, что это неправильный подход.

Другое дело, что эксперты не должны сидеть в НИИЧАВО из слоновой кости и просто заниматься исследованиями. Они должны помогать частным лицам, которые хотят часть своих денег передать на науку, сделать это разумно.

К слову сказать, когда мой коллега Борис Штерн в «Троицком варианте» опубликовал критическую статью о проекте Юрия Мильнера, тот сразу вышел на контакт, чтобы что-то обсудить, – это совершенно нормальная история.

Борис Штерн нашел удачный обидный заголовок: «Двойка по физике Мильнеру с Хокингом».

Да, может быть. Но важна здоровая реакция: «Давайте обсудим. Я вижу, что вы выступаете с вменяемой критикой».

А если говорить про более широкую критику Штерна, то задача экспертного сообщества – быть голосом разума: «Давайте задумаемся и немножко поаккуратнее порассуждаем на эту тему». Я это воспринимаю именно так. Не надо кричать «ура, мы точно через 20 лет полетим к звездам, а через 10 лет у нас будет огромная колония на Марсе». Точно не полетим, и, скорее всего, колония если и будет, то совсем маленькая. И вряд ли через 10 лет.

Важно понимать, что критика – это как хорошая рецензия на книгу. Хороший отзыв не может быть строго положительным, он должен помогать автору. К тому же рецензия на книги пишется после публикации, а научные статьи строго рецензируются до нее.

В хороших журналах положительная рецензия может быть не первой, а четвертой. А в остальных трех рецензент будет помогать, заставлять автора над чем-то задуматься, что-то детальнее описать, что-то лучше представить. Иногда вклад рецензентов сравним с вкладом некоторых соавторов.

Межзвездные перелеты и жизнь за пределами Солнечной системы не трогают вас даже на уровне эмоций?

Это два принципиально разных вопроса. Я не жду межзвездных путешествий в сколь-нибудь обозримом будущем. Мне нравится смотреть какие-то фильмы, сериалы, читать книги или просто фантазировать на эту тему, но я не жду этого. Любой взрослый человек, слушающий правильную рок-музыку, может представить себя на сцене, он понимает, что даже если он все бросит и пойдет учиться играть на гитаре, все равно на «Уэмбли» он выступать не будет.

Здесь у меня отношение примерно такое же. Это не сильно реалистично. Про это нужно думать, для чего есть два нехудожественных способа. Первый – просто думать. Работа теоретика дешевая, и если у человека с головой все в порядке, то он может размышлять и о межзвездных перелетах, писать статьи, что-нибудь анализировать по этому поводу.

Можно думать с инженерной точки зрения. Допустим, мы берем проект Мильнера, но задачу нужно ставить не «как полететь к звездам», а «как нам сделать очень тугоплавкий материал» или «как нам построить мощные лазерные установки где-то не на Земле».

Это будет иметь смысл само по себе. Даже если проект никогда не реализуется, тот кронштейн из какого-нибудь сплава, который вы придумаете, все равно куда-то прикрутят, и он будет полезен. Вот это здорово. А может быть, когда-то он понадобится для звездолета.

А поиски жизни – это совершенно другое. В ближайшие лет 20 жизнь в простейшем виде вполне могут найти в Солнечной системе. А если мы говорим про жизнь за ее пределами, то изучение экзопланет непосредственным образом может привести нас к обнаружению кислородной атмосферы и следов присутствия растительности по астрономическим данным. И это вполне себе достойная область исследований, нормально развиваемая, я думаю, что она достигнет успеха на том же масштабе времени в 10–20 лет.

Есть ли какие-то вещи, которых вы от будущего не ждете? Чему вы страшно удивились бы в 2030, 2050 году?

Я выскажу провокационную вещь. Мне кажется, что для развития настоящей, хорошей науки нужны определенные условия в обществе. Не просто для получения каких-то результатов, а для развития науки с большой буквы «Н». Скажем, их не было в Советском Союзе. Были прекрасные научные результаты, но так нельзя развивать большую науку, она заходит в тупик.

Поэтому я не верю, например, что при всей скорости своего развития Китай обгонит западный мир в науке. У них могут быть потрясающие отдельные результаты: космические станции, база на Луне или что-то еще. Но в мире не возникнет ощущения, что наука в целом становится китайской, а не европейско-американской.

Почему советская модель развития науки была тупиковой?

Аспектов несколько. Первый – это полный убой социогуманитарных наук, а они, как ни странно, в большом масштабе начинают быть важны в том числе и для естественных наук. Без них никуда в итоге нельзя (но верно и обратное: для развития социогуманитарных наук важно, чтобы развивались естественные).

Второй – жутко волюнтаристский, негибкий способ принятия глобальных решений. Мы ведь сейчас говорим, что должна быть нормальная дискуссия, что за это не должны увольнять с работы или отправлять в Сибирь. А в Советском Союзе это было не так.

И третья причина – это сильнейшая изоляция от мировой науки, что остается проб­лемой до сих пор. Если сейчас посмотреть даже на самые благостные идеи по реформированию отечественной науки, ни одна из них не включает мысль о том, что 30% сотрудников и 10% руководителей будут иностранцами. А это единственный нормальный путь – так люди и живут. При этом у нас в стране все понимают, что, например, спорт можно развивать только так. И нет ничего страшного в том, чтобы дать бразильцу российское гражданство и пригласить его в сборную, и нет ничего страшного в том, что все сборные будут тренировать лучшие тренеры из разных стран.

А науку мы почему-то делаем только для своих. Это так не работает.

Вы говорили, что можете читать научную фантастику для удовольствия, а не для размышлений о будущем. Может быть, у вас все-таки есть на примете книги или фильмы, которые совпадают с тем, что вы думаете об этом столетии?

Думаю, что фантастика ценна скорее социальными, а не научно-техническими предсказаниями. Были какие-то попадания – Артура Кларка любят вспоминать с его геостационарными спутниками. Или вот мой детский образ будущего. Он сбылся. Не помню, в какой книге я прочитал, что герой летит в самолете с элект­ронным устройством, подключенным ко всем библиотекам мира. Другими словами, ноутбук и доступ в интернет из любой точки. Это было гораздо четче и понятнее звездолетов, и это реализовалось.

Интереснее другое. У литературы и у фантастики в частности есть важная общественная роль, она может крикнуть: «Куда же вы идете? Одумайтесь». В этом смысле меня очень занимает тема существования людей в насквозь прозрачном мире. Потеря контроля над своими персональными данными, жизнь под камерами видеонаблюдения, полная деанонимизация – все это вызывает тревогу. И тут плохие сценарии развития событий, которые сейчас активно обсуждают в книгах и фильмах, кажутся более актуальными и близкими по времени, чем экологические катастрофы и новые вирусы.

Раньше говорили, что телевидение даст каждому человеку 15 минут славы, теперь шутят, что в будущем появится технология, которая будет давать 15 минут анонимности. Диссиденты будущего – это люди, пытающиеся уйти под радары и стать незаметными для всеобщей слежки. Это, наверное, самое интересное из того, о чем сейчас думает научная фантастика.